вонкое имя Сонноли я впервые узнал в 2004 году из журнала [как), а именно из «Номера про буквы», где была помещена статья Сергея Серова о нём вместе с десятком свежих плакатов. Постеры захватывали: леттеринг накладывался на сложные трёхмерные сетки, буквы находились в крайне динамичных отношениях с пространством листа. Захватывали, но, говоря честно, были далеки от моего неокрепшего ума — больше увлекало сумасшествие, которое творилось в журнале на развороте рядом (там были детально показаны шрифты Франтишека Шторма), и милота на развороте по соседству (с щедро рассыпанной каллиграфией Холли Диккенс). В этом году Сонноли был гостем «Типомании», и его выступление показалось мне одним из самых ярких на фестивале. Что было не до конца понятно в 2004-м, стало прозрачным: в своих работах Сонноли будто протягивает руки в разные стороны: одну он подаёт классикам авангарда и дизайна, а вторую — современникам и новым технологиям и тем самым выстраивает отточенные, глубокие образы. Благодарим организаторов фестиваля за возможность побеседовать с дизайнером о волнующих нас вещах. — Р. Г.
Варвара Гончарова: Прежде чем мы начнём говорить о дизайне, расскажите о том, что вас вдохновляет. Может быть, литература, кино или музыка?
Непростой вопрос. Мне кажется, вдохновение приходит от культуры вообще. Сквозь призму культуры я подмечаю новые вещи или явления, которые восхищают меня и становятся источником вдохновения. Я люблю европейский авангард. Сначала это был авангард начала XX века, русский авангард, конструктивизм, голландский авангард, Баухауз, затем итальянский футуризм и движение дада в Германии.
Мне интересно, как авангард развивался, особенно после перерыва, вызванного Второй мировой войной, и его перерождение после 30-х и 40-х годов в неоавангард. Меня увлекают визуальная поэзия и концептуализм, потому что в их основе лежит идея, и художник начинает работать со словами, с языком и визуальной поэзией как таковой. Мне всегда было интересно создавать что-то при помощи слов, букв, поэтому меня вдохновляют все художественные течения, которые используют буквы и язык.
Часто искусство и дизайн пересекаются, одно ссылается на другое, движение авангарда, конструктивизм, футуризм исследуют дизайн, и наоборот. Я думаю, что, создавая границы между дисциплинами в исследовательских целях, мы должны не забывать о контексте, который влиял на них.
Вера Карзакова: Вас вдохновляет история искусств, а как насчёт политических событий?
Я реагирую на политику в первую очередь как гражданин, а как дизайнер гораздо меньше. В профессиональной жизни, у себя в офисе, я не ощущаю прямого влияния политических событий. Стараюсь разделять эти сферы — я как человек и гражданин и я как дизайнер. Часто спрашиваю себя: а что, если политическая партия, которая мне не нравится, попросит меня что-то сделать для них? С одной стороны, я не хочу помогать тем, кто мне не нравится, не хочу повышать их влияние. Но, с другой стороны, я профессионал, и если клиент просит меня сделать работу, то я должен сделать её настолько хорошо, насколько смогу. Тут нет однозначного ответа. Иногда, когда я преподаю, то обсуждаю со студентами политические вопросы, но чаще всего это просто шутки.
Варя: Мы в помещении с плакатами, которые привезены сюда со всего мира. Кажется, этот жанр чувствует себя хорошо и не собирается исчезать.
Да, потому что плакат — это всё ещё инструмент.
Варя: Но говорят, что скоро плакаты как жанр исчезнут полностью. Что думаете вы? Есть ли у плакатов серьёзная функция сегодня, или дизайнеры делают их ради удовольствия?
В вашем вопросе содержится и ответ. Многие дизайнеры делают плакаты для удовольствия. Я думаю, что это одна из возможных форм, с помощью которых дизайнер может взаимодействовать со зрителем. Временами это очень сильный инструмент для коммуникации, а иногда — слабый и бесполезный. Вы бывали в Венеции?
Варвара и Вера: Нет.
Венеция — маленький город, в нём нет автомобильных улиц, только лодки. Приходится много ходить пешком, и поэтому отношения, которые у вас складываются с пространством и временем в Венеции, совершенно отличаются от московских, например. В Венеции узкие улицы, так что, если я повешу плакат, у людей, которые пройдут мимо, будет достаточно времени и пространства, чтобы разглядеть и прочитать его. Если же я повешу плакат в Москве, то его никто не увидит. Здесь нет пространств для плакатов, только для огромных билбордов. Разве что на Арбате, где прогуливаются люди, мы можем представить себе несколько постеров, но только не на стенах, а где-то прямо посреди улицы.
Я думаю, что бессмысленно создавать плакат про выставку в Третьяковской галерее, например. Тут пригодится интернет-реклама, билборд, оформленный автобус. Или можно раскладывать почтовые открытки с рекламой выставки по барам. Одним словом, выбор инструмента для коммуникации — важный шаг для дизайнера.
Вера: Вы участвуете в конкурсах плакатов?
Я получаю множество приглашений, но обычно не участвую. Знаю наверняка, что мой плакат будет напечатан цифровым способом и часто не в самом хорошем качестве. К тому же, если я сделаю постер против пластиковых бутылок или за, его повесят в галерее, и только графические дизайнеры его увидят, но не те люди, которые пользуются пластиковыми бутылками. То есть я просто покажу другим дизайнерам, какой я хороший плакатист. Печально, что эти конкурсы не об экологии и не о свободе слова — они о графическом дизайне.
Вера: Бывает ли, что вы экспериментируете с типографикой и в какой-то момент оказываетесь в ситуации, когда уже не важно, каким будет результат? И где в таком случае проходит граница между искусством и графическим дизайном?
Я не тот человек, который может судить, является что-то дизайном или нет. И стараюсь не думать об этом. Несколько месяцев назад я был приглашён на конференцию о поэзии. Дело в том, что один из критиков и историков поэзии, который организовывал конференцию, рассматривает мои постеры как визуальную поэзию. Я сказал ему, что я не поэт. А он ответил: «Почему нет? Я думаю, ты выражаешься, как поэт». Сложно судить о самом себе. Кто я? Не могу про себя сказать: «Я художник». Это глупо. Рынок, конкурсы судят о том, художник я или нет. Работая над дизайном, например над буквами, я люблю экспериментировать, искать пределы читаемости. Думаю, в некоторых случаях удобочитаемость не имеет значения, потому что куда важнее зацепить читателя формой. Иногда принципиальная нечитаемость — это и есть сообщение.
Варя: Я видела ваши работы 90-х годов, в них вы использовали фотографии, а затем что-то поменялось, вы перестали использовать изображения в плакатах. Почему?
Я всегда пытаюсь сделать что-то новое. Скучно повторяться, поэтому я пробовал работать только с типографикой (что, возможно, сложнее), но временами я использую фото и картинки. У меня есть несколько постеров, которые состоят только из картинок.
Варя: Один из них был с Маяковским.
На плакате с Маяковским был шрифт. Я имею в виду три плаката, сделанные в технике цифрового коллажа, они были созданы в разных ситуациях, и это личная история. Типографика ведь может быть не только двухмерной. Много лет назад без цифровых инструментов я создавал буквы из разных материалов — отливал из гипса или делал их из бумаги. Мне было интересно понять, что будет происходить за буквой и вокруг неё. Буква — это объект. Но мы привыкли смотреть на буквы в двух измерениях и не думаем о том, что происходит за ними.
Варя: Когда я смотрю на ваши плакаты, у меня складывается впечатление, что вам недостаточно готовых шрифтов. Должен ли дизайнер рисовать свои собственные буквы?
Вообще, я часто покупаю шрифты. Конечно, я рисую буквы, но в айдентике, например, или в книжном дизайне я выбираю готовый шрифт. Работа над книгой большая и сложная, и вам нужна шрифтовая семья, которая будет по-настоящему хорошо сделана, которая хорошо читается, с полным набором глифов, возможно, не только с латиницей. Я, разумеется, не способен сделать такой шрифт, это не моя работа.
Вера: Мы говорим не о создании собственного шрифта, но о леттеринге или каллиграфии.
Часто я начинаю рисовать буквы для плаката, а затем придумываю весь алфавит, а не только те глифы, которые мне нужны. Бывает, создаю весь алфавит для плаката, а затем использую его в другой работе. Но буквы для плакатов — это совсем другая задача, да.
Вера: Что вы думаете о знаковом для дизайна XX века споре Вима Кроувела и Яна ван Тоорна, который увековечен в книге The Debate? Какая позиция вам ближе — рациональный, прагматичный дизайн или социально ориентированный дизайн, который неотделим от личности художника?
Вим Кроувел и Ян ван Тоорн — два настолько разных мастера, что я не могу выбрать одного. Я понял с годами, что уместны различные подходы, и существует множество очень разных хороших дизайнеров, но среди них нет самого лучшего. Всегда можно сделать одну вещь разными способами. Я научился этому на собственном опыте. Порой клиенты говорят, что мой дизайн им не подходит, и объясняют почему, тогда я решаю задачу снова, но другим путём. Иногда результат оказывается лучше, чем первый вариант.
Конечно, спор между ними связан с тем историческим периодом, когда в западных странах политические силы были более очевидны и влиятельны, чем сейчас. Хотя Вим Кроувел был прагматичным и рациональным, его работы могут быть интерпретированы по-разному. Ян ван Тоорн работал иначе и с другими клиентами, поэтому и не мог использовать подходы Вима Кроувела.
Вера: Кто вам ближе эмоционально — Кроувел или ван Тоорн?
Всё-таки Вим Кроувел. Его работы — будто эволюция того, что я люблю в истории дизайна. Он начинал как авангардист, но с уклоном в рационализм. Когда я был студентом в середине восьмидесятых, споры велись не только об этических вопросах, но и о том, как дизайнеру быть более объективным. Например, однажды я был в школе дизайна в Польше, и в их работах, в живописи и коллажах, очень чувствовалось авторство. Их стиль узнавался мгновенно. С другой стороны, был Вим Кроувел, и был швейцарский стиль, когда вы не узнавали автора, но прекрасно узнавали айдентику компании.
Студентом я размышлял, какой же путь лучше — быть независимым автором или профессионалом, который оказывает услуги своим клиентам? Затем я понял, что ты можешь работать в прагматичном швейцарском стиле, но узнаваемом, и в то же время оставаться автором. Недостаточно просто использовать Гельветику. Эта проблема существует и сегодня. Многие постеры, которые мы видим, посредственные. Они не плохие, но похожи друг на друга, даже когда цифровые коллажи на них сделаны очень искусно. Этого я пытаюсь избегать. Ты можешь быть Вимом Кроувелом, использовать только Гельветику, но оставаться собой, Вимом Кроувелом, неповторимым автором.
Вера: Я думаю, именно поэтому сейчас нам очень нравятся иранские постеры, они отличаются от швейцарских и других европейских постеров.
Да, иранская школа — это интересный кейс. Я дважды был в Иране и общался с молодыми дизайнерами, которые делали удивительные вещи в гаражах. Невероятно! И ты не понимаешь, откуда взялась их визуальная культура, которая так отличается от всех остальных.
Варя: Может быть, вы расскажете нам о своём образовании?
Я учился графическому дизайну четыре года. Это была старейшая школа графического дизайна в Италии, расположенная в маленьком городке Урбино в центре Италии. Это прекрасный город с богатой историей. Школа была основана в шестидесятых, а теперь я там преподаю. Но для меня важнее всего была встреча с одним итальянским дизайнером, впоследствии моим лучшим другом. Он был на восемь-девять лет старше меня, и я считаю его наставником, который объяснил мне принципы дизайна и то, как важно знать историю. Он научил меня многим вещам, и мне бы хотелось воздать ему должное за всё. Он не очень известен, умер совсем молодым. Его звали Пьер Паоло Вьетта.
Вера: Что было самым важным из того, что вы узнали от него, и чему вы учите студентов сейчас?
Я понял, насколько важно знать историю дизайна и понимать культуру, объединять различные области: не только графический дизайн, но и искусство, архитектуру, индустриальный дизайн. Я научился у него любви к типографике, к работе с буквами. И своим студентам я говорю о том же самом: они должны много учиться, глубоко понимать историю дизайна. Множество хороших дизайнеров не знают истории графического дизайна, они необразованны, хотя и успешны благодаря своему таланту. Но если вы не гений, то культура может сильно вам помочь.
Варя: Сегодня для многих жителей России конструктивизм — это важная часть нашей истории, но не более. Вы же рассматриваете конструктивистов как своих учителей. Чему мы можем научиться у них сегодня?
Они хотели изменить порядок вещей. Благодаря им коммерческое искусство — оформление книг — стало ещё одной профессией. Конструктивисты изобрели инструменты для коммуникации, например пропагандистские башни-монументы. Это была их идея, что художник может декорировать тарелки, придумывать фасоны платья и везде применять абстрактные формы. Конструктивисты открыли, что искусство не должно просто повторять природу и копировать реальный мир.
Конечно, многие их идеи были фантастическими, но важен был дух перемен. Я не историк конструктивизма, но мне кажется интересным, особенно сегодня, что роль женщин в искусстве в те времена очень выросла. С моей точки зрения, во времена авангарда женщины и мужчины получили равные права как художники. Вспомним и творческие союзы: Родченко и Степанова, Гончарова и Ларионов. Интересно, что у них был развит дух совместной работы, они верили в новые технологии вроде фотографии, которую активно использовали. Их формальные методы были чудесные, такие ясные. Например, они применяли к макетам книг те же идеи, что и в кино. И эти методы актуальны до сих пор, не говоря уже про синтез дисциплин.
У меня была возможность измерить оригинальные макеты Степановой. Она не использовала сантиметры, только дюймы, традиционные для типографики, и её макеты всегда построены точно, а не по воле случая. Никаких пейзажей с натуры, вместо этого — новый визуальный мир. Именно из этого опыта авангарда возникла профессия графического дизайнера и арт-директора. Конструктивисты — наши отцы.
Варя: Среди ваших любимых книг — «Манифест футуризма» Филиппо Томмазо Маринетти. Сегодня может появиться новая волна в графическом дизайне, такая же мощная, как итальянский и русский футуризм в своё время?
Манифест Маринетти был не книгой, а статьёй, которую он опубликовал в газете. Затем он написал ещё несколько манифестов, объясняющих, как создавать футуристическую литературу и работать с типографикой и шрифтами, если вы поэт-футурист. Что удивительно в Маринетти и в движении футуристов в целом, так это то, что он опубликовал статью в 1909 году, когда никакого футуризма ещё не было. Он написал манифест и сказал: «Теперь мы будем создавать футуризм». Но его нет! Обычно художественное течение переосмысливается, когда что-то уже случилось, и историки говорят: «Окей, мы рассмотрим это как новое направление», но Маринетти вместо этого сказал: «Окей, мы делаем футуризм».
После 1909 года он написал множество манифестов на самые разные темы, включая кулинарию. Маринетти рассматривал футуризм как подход к новой жизни. Если ты футурист, то ты футурист во всех аспектах, даже в кулинарии и занятиях любовью. Кстати, Маринетти написал несколько книг о русских девушках, он ведь приезжал в Россию распространять идеи футуризма. В любом случае это невероятно, что Маринетти изобрёл движение, которого прежде не существовало. Конечно, ему помогали единомышленники и друзья, особенно в первые годы, с 1909 по 1915 (когда Италия вступила в Первую мировую войну).
Я не знаю, возможно ли сегодня найти героя, который скажет: «Сейчас мы будем делать всё иначе и изобретём новую эстетику». В футуризме, повторюсь, важно было то, что он охватывал все сферы жизни и искусства, от сочинения поэм до выбора ковров для комнат.
Варя: Может быть, мы просто не рассматриваем некоторые явления как революционные, хотя они оказывают такое же глобальное влияние на нашу жизнь?
Да, конечно. Когда появился первый «мак», он повлиял на множество дизайнеров и иллюстраторов в Соединённых Штатах, особенно на Восточном побережье. Или вот иранские постеры — никто не знает, как сформировался этот стиль. Конечно, у них есть крёстный отец, Мортеза Момайез, который общался с дизайнерами из разных стран, но всё равно это невероятно, что в изолированной стране возникли столь оригинальные идеи в графическом дизайне. Пусть они и были подвержены излишнему влиянию западных стран, но у них всё же есть свой оригинальный голос.
Варя: Исследователь типографики Баухауса Герд Фляйшман утверждает, что Баухаус никогда не стремился выработать стиль, эта школа была социальным экспериментом с собственной философией дизайна. Можно ли найти связи между Баухаусом (и Ульмской школой дизайна как правопреемницей методик обучения) и современным дизайн-образованием в Италии?
В Баухаусе рассматривали дизайн как отдельную дисциплину, чего не было раньше. Важно и то, что различные дисциплины преподавались вместе. Прежде школы искусства основывались больше на практике, а в Баухаусе огромное значение придавали и теории. Я думаю, что в определённой степени этот метод повлиял на все западные школы. Но сегодня, разумеется, дизайн в Италии преподают не по методикам Баухауса. Иногда сложно спланировать расписание в школе искусств, потому что есть министерские правила, которым вы должны следовать, и они не очень-то соответствуют идеям Баухауса.
Я думаю, что студентам важно специализироваться в определённой области, например в графическом или книжном дизайне, но, с другой стороны, им нужно обладать знаниями из других сфер, таких как искусство, иллюстрация, фотография и даже сценический дизайн. В Италии было несколько школ, которые шли по этому пути, но сейчас их не осталось. Одна из них располагалась в Венеции, где я преподавал десять лет, там были различные департаменты, и студенты могли свободно их посещать. Например, на мои лекции ходили студенты из департамента искусства, у которых был другой подход к использованию шрифтов, и это было очень интересно.
Варя: Вы работали над постерами, айдентикой, выставочным дизайном, даже делали неоновые знаки. Расскажите о вашем любимом проекте.
Любимом? У меня таких нет. Я могу сравнить работы в разных жанрах, которые вы упомянули, с лёгкой атлетикой. Кто-то хорош в очень коротких забегах, например на 100 метров, кто-то в марафонах. Дизайн постера — это как забег на 100 метров, а корпоративная айдентика похожа на марафон, потому что вы должны совершить очень долгую пробежку, сохраняя в процессе базовые идеи и следуя единым правилам. Обычно я предпочитаю короткие пробежки, а не марафоны. Раньше я занимался бегом и тоже выбирал стометровки.
Варя: Если бы мы сравнивали шрифты в книгах и плакатах со шрифтами в больших выставочных пространствах, то в чём различия, кроме масштаба? Как вы связываете шрифт с пространством?
Это нелегко. Типографика в трёхмерном пространстве не так очевидна. Работать над книгой или плакатом проще, потому что ты можешь напечатать макеты и понять, что происходит. В трёхмерном пространстве приходится пользоваться воображением. В использовании шрифтов существует два разных пути: часть надписей ты видишь издали, а часть нужно прочитать вблизи. Когда я работаю над подписями на выставках, то стараюсь сделать максимально большие таблички, чтобы их можно было легко прочитать, потому что как посетитель я ненавижу вглядываться в маленькие этикетки.
Мы проверяем таблички в офисе, развешиваем их по стенам. Конечно, когда вы используете шрифт в большом кегле, то нужно откалибровать апроши, потому что они были созданы для маленьких кеглей. Это технические вопросы, с опытом они решаются быстро.
Варя: Сегодня люди постоянно смотрят в экран и редко берут в руки книги или бумажные издания. Вы стали больше работать с анимацией и генеративной графикой, как в новом стиле для «Артиссимы», или предпочитаете более традиционные методы?
Цифровые методы эффектны, но часто движение на экране оказывается бессмысленным. Мне нравится думать и работать на бумаге, вместо того чтобы думать «на экране». Например, я не люблю проектировать сайты, но иногда мне приходится делать их как часть айдентики. Компьютер — это один из инструментов среди многих других. Конечно, он позволяет очень быстро решать множество задач. Мне интересно, что можно сделать с его помощью, но меня не привлекают дебаты за или против использования компьютеров. Это всё равно что выступать за или против использования карандаша.
Варя: Расскажите, пожалуйста, как вы работаете над дизайном книг.
Прежде всего я прошу издательство о кратком содержании (summary) книги и структуре глав, чтобы оценить сложность задачи. Кроме того, я пытаюсь понять объём текста и сколько изображений будет в книге. Важна и структура текста: сопровождается ли он иллюстрациями, много ли примечаний. Дальше мы должны найти решения для каждого аспекта содержания. И затем, когда макет в общих чертах готов, я начинаю расставлять текст и изображения по страницам. Размер изображений зависит от содержимого. Кроме того, у автора изображений есть мнение о размере и пропорциях картинок, которое тоже нужно учитывать, и так далее.
Я располагаю текст и изображения в том размере, который определил заранее. Я не работаю с сеткой на первом этапе — не хочу, чтобы она меня ограничивала. Предпочитаю понять, какое расположение текста и изображений на странице будет оптимальным, и только после того, как все элементы расставлены, начинаю думать о сетке.
Где-то на этом этапе я начинаю представлять книгу как объект, её объём и, возможно, обложку. Всё зависит от бюджета издательства, потому что издатель может сказать «у нас нет денег на это», и тогда про задуманный переплёт, скорее всего, придётся забыть.
Вера: Можно подробнее про сетку?
Я создаю сетку, следуя тем пропорциям, которые есть у страницы и текста. Прежде всего я должен понять, нужны мне колонки или нет, определить пропорции полосы набора, выбрать размер шрифта и так далее. А несколько лет назад я начинал с сетки. Мне было интересно сначала создать сетку, основанную на странных математических формулах, а затем поместить текст в эту структуру.
Варя: У нас было упражнение в университете, когда мы исследовали книги эпохи Ренессанса и затем пытались сделать современную книгу, в основе которой была бы ренессансная сетка. И наоборот, мы использовали материал из книги Ренессанса, но с нашей собственной сеткой. И книга, у которой была историческая сетка, выглядела современнее нашей.
Я думаю, что важно понимать материал, который у вас есть, и затем формировать сетку. Конечно, она как-то может быть связана с материалом. Если вы делаете книгу об эпохе Возрождения, то можно взять пропорции книги того периода, но подчеркну — не копируя их напрямую.
Варя: Часто бывают ситуации, когда книжному дизайнеру приходится выступать ещё и редактором — менять главы местами или делать что-то с примечаниями и так далее.
Да, временами такое случается. Например, сейчас я работаю над книгой о коллекции древнеримских статуй. Автор эссе — один из самых важных историков в мире, занимающихся древнеримской скульптурой. Я не могу просто сказать: «Давайте изменим эту главу». Всё, что я могу сделать, — это обсудить с ним и издательством порядок эссе, принципы расположения картинок. Конечно, я могу перемешать содержание, даже если в некоторых случаях они не согласятся, хотя идея книги сформулирована очень строго. Но вернее будет сделать хорошую книгу традиционным способом.
Варя: Кто из дизайнеров определяет книжный дизайн в Италии сегодня?
Уровень книжного дизайна в Италии сегодня не очень высок. Есть несколько хороших дизайнеров, особенно из нового поколения, но средний уровень не впечатляет. Мне приходят на ум две студии, обе из северной Италии. Это Designwork и T-WO, которое позже создал один из основателей Designwork. Конечно, они занимаются в основном коммуникационным дизайном, но делают это очень здорово, и в их портфолио есть хорошие книги.
Варя: Что насчёт шрифтовых дизайнеров и словолитен?
За дизайнерами шрифтов в Италии я слежу не очень внимательно. Всё, что мне попадалось на глаза в последнее время, не впечатлило — по-моему, это просто копии голландских шрифтов. Когда-то у нас было несколько отличных дизайнеров, но я не знаю, выпускают ли они шрифты сегодня.
Варя: Расскажите, пожалуйста, о книжных фестивалях или выставках в Италии.
Я бы отметил фестиваль Fahrenheit39, который организует ежегодно мой бывший студент, и ярмарку детской литературы в Болонье. Она не совсем про дизайн, но имеет очень большое значение.
Беседа проходила на фестивале Типомания в одном из выставочных залов музея Москвы. — Прим. ред.
Беседа проходила на фестивале «Типомания» в одном из выставочных залов Музея Москвы. — Прим. ред.