Пределы совершенства
Давно крутится в голове мысль записать свои ощущения от изменений фактуры, гладкости, идеальности контура в леттеринге на камне, в каллиграфии и шрифте.
Эта мысль возникла, когда мы в Кембридже рассматривали доски, награвированные мастерской Кардозо-Киндерсли, идеальные с технической точки зрения. Подумалось, что какие-то 20–30 лет назад они выглядели просто невероятно, неужели можно добиться такого совершенства, такой точности линии! А сейчас мало кто осознаёт в полной мере, что это сделано вручную (настолько гладок и безупречен результат), и мы не можем восхититься работой так, как восхищались совсем недавно. До чего неожиданно, должно быть, для многих повернулась история, и как изменилось восприятие! Могли бы предсказать сами мастера, что вот так вдруг вместе с развитием техники гладкость контура перестанет восприниматься однозначно как идеал?
Гладкость и блестящее совершенство контура ручной работы сильно потеряли свою ценность с появлением цифровых инструментов (например, в гравировании на камне). Появилась возможность (отчасти иллюзорная) для непрофессионала добиваться результата, который раньше требовал большого опыта. В общем и целом за «ровность и гладкость» теперь отвечает автоматизированный инструмент. Человеческая рука, наоборот, становится носителем не столько мастерства и точности, сколько эмоциональности, спонтанности — по крайней мере, в ожиданиях зрителя.
Система координат перевернулась. Те вещи, в которых точность ручной работы достигла какого-то сверхъестественного качества, вдруг стали «проваливаться» в нашем восприятии и в нашей оценке. Компьютер делает эту работу быстрее и дешевле, присмотреться мы не всегда успеваем, а прикосновение руки в идеальной ручной работе почти не заметно. Научить компьютер делать так же, как это делает живой мастер, — дико азартная игра... Получается, что совершенствование нового инструмента во многом интереснее, чем результат: высокое качество уже достигнуто, теперь интересно делать то же самое, но другим способом (скорость и стоимость оставлю за рамками).
Гладкость контура — как гладкость дороги. По ухабам не проедешь, а по ровной и покрытой наледью дороге скользишь и летишь вперед. Сверхгладкий контур буквы (да и другого объекта) задаёт глазу высокую скорость (но не чтения, а скорее рассматривания) — и взгляд не задерживается. Недавно мы обсуждали с друзьями-каллиграфами, почему часто прекраснейшие каллиграфические листы не читают, хотя автор придаёт тексту большое значение. Возможно именно по той причине, что слишком виртуозны и идеальны линии, и взгляд пробегает по ним без труда и очень быстро, наслаждается лёгкостью движения и летит дальше.
Раньше шероховатость бумаги и растискивание краски были неизбежными, а теперь в каких-то случаях могут быть желанными. Конструктивистские рисунки, чертежи, шрифты на современной бумаге выглядят безжизненно — в оригинале (меньше века назад!) они смягчены и одушевлены осязаемостью материалов. Те же формы, но в «идеальном» контуре и без выраженной фактуры бумаги теряют коммуникативность, взгляд проскакивает по ним.
Особенно сложен в «переводе» на современные материалы «палочный шрифт» — именно из-за того, что предельно прост и геометричен. Попадая в мир, где геометрия стала слишком точной (извините за такой оборот), такой шрифт может стать неинтересным и примитивным. В эпоху конструктивизма сама геометрия была рукотворной, рисованной, края геометрических фигур дышали рукотворной неидеальностью, поэтому современные цифровые интерпретации конструктивистских шрифтов из-за своей чрезмерной гладкости и точности сильно проигрывают тем рисункам букв, которые предложили конструктивисты.
Кажется, глянец и фактурность в графической культуре в целом в каждый период сохраняют примерно одинаковые пропорции, просто перемещаясь из одной сферы в другую, меняясь местами — от каллиграфии к наборному шрифту, в рисованные надписи и обратно. Если точность и глянец восторжествовали в шрифтовом дизайне — в каллиграфии усилится фактурность, и наоборот, когда каллиграфия была точнее печатного контура, шрифт боролся, но не пробивался к точности воспроизведения. Только пуансонист, возможно, грезил идеальным контуром, который на листе станет таким же идеальным, как и в пуансоне, который он вырезает.
Какой простор для дискуссий и выбора даёт эта разница между ренессансным пуансоном и оттиском для дизайнеров, которые восстанавливают классические шрифты: брать за образец пуансоны, или оттиск, или что-то среднее? Какая форма буквы была желанной, каким было намерение пуансониста? Какую поправку на неровность печати, густоту краски, рельефность бумаги он закладывал в дизайн шрифта? И что было случайностью или неизбежностью?
Подозреваю, что символом точности вовсе не всегда был наборный шрифт, так тесно связанный сегодня для нас с механизированным, машинным миром. Было и время, когда, например, не было ничего точнее и тоньше офорта, а каллиграфия остроконечным пером превосходила своей безупречностью все другие техники создания букв. Это удивительно, и можно предполагать, что процесс, который на коротком расстоянии выглядит как совершенствование одной техники и доведение её до максимального качества, при рассмотрении издали оказывается всего лишь одним из эпизодов непрекращающегося колебания и перетекания свойств. Достигнув крайней фактурности, техника не исчерпает себя, не выродится, а отпрянет и направится искать другие выразительные средства, возможно, в точности и лоске.
Мне кажется, что в категорию «фактуры как приёма» неровность контура перешла только в середине ХХ века. И очень вероятно, что это началось именно в то время, когда типографика была на пике «механизированной» эстетики (модернизма). Мастера веками боролись за точность воспроизведения шрифта, и сегодня у нас и вектор точен, и бумага прекрасна, и краска мелкодисперсная — всё хорошо! Однако нам вновь захотелось несовершенства, и фактура, неровность — теперь исключительно художественный приём, а не непреодолимый фактор.
При одном и том же «теле» формы контур может быть как гладким, так и «потрёпанным», что меняет и дополняет образ. Рваный край надписи даёт глазу возможность дольше бродить по ней и рассматривать, располагает к более близкому контакту. Интересно, шрифт и каллиграфия — пара ли это, меняющаяся местами в своей экспрессии и, наоборот, в идеальной точности? Два противоположных свойства контура, одинаково необходимые для глаза, при изменении одной техники стремятся проявиться в другой технике и сфере.
В 1990-е годы — с их гранж-шрифтами, «мусорными» шрифтами — после прикосновения к пределу идеальности формы случился откат от этого рубежа, рикошет в сторону фактурности. Бильярдный шар катится в обратном направлении. Любопытно, что в XIX веке (во времена первого расцвета акцидентных шрифтов), когда технологии не давали идеального края в печати, не возникало и желания сделать контур рваным.
Как только произошло очищение шрифтового контура от помех печати и был достигнут минимализм в контуре, этих погрешностей стало тут же не хватать, их осознанно создавали и добавляли в тех случаях, где это было уместно. Лоск современной текстовой полосы, наверное, привёл бы в трепет и ужас тех современников Баскервиля, которые ругали его слишком чёткую печать, опасаясь за зрение читателей. Представьте, как они смотрят на страницу какого-нибудь глянцевого журнала и видят на снежно-белой мелованной бумаге предельно чёткие и ровные ряды букв — на их взгляд, ничего живого. Согласитесь, вид текстовой полосы буквально за два-три столетия изменился очень сильно. Восстанавливая шрифты 300-летней давности в цифровом виде, мы невольно лукавим, если преподносим этот шрифт как «тот самый», «достоверный». Изменились технологии печати и изготовления всех типографских материалов, и набор уже никогда не будет выглядеть «как тогда». Мы в любом случае создаём новый шрифт, образ, новую фактуру на странице.
Ведь мы не можем увидеть шрифт и текст, им набранный, отдельно от бумаги, от её цвета и фактуры, прозрачности и плотности или же отдельно от свечения экрана, его яркости и разрешения? Конечно, в процессе создания шрифта дизайнер работает над формой как бы в вакууме, но диапазон всевозможных поверхностей, на которые шрифт ляжет сегодня и в ближайшем будущем, достаточно конкретен, имеет свои границы и отличается от диапазона 300-летней давности.
Теперь, работая над шрифтом для чтения с экрана, кусаешь локти и признаёшься себе, что уже не придётся принимать никаких решений, продиктованных ограничениями технологии, — а как было приятно совсем недавно, буквально лет 10–20 назад, находить решения настоящей проблемы! Например, низкое разрешение не позволяет создавать гладкий и сложный рисунок и нужно искать новые решения. Какой подарок! Сейчас эти ограничения минимальны, экраны прекрасно отображают детали шрифта, и поиск в процессе работы идёт скорее в плоскости стиля, атмосферы, айдентики, пластики...
Контур буквы пойман, он адекватен замыслу дизайнера, борьба с технологией закончилась. Теперь можно продолжать бороться за совершенство других параметров — стиля, образа, аутентичности и многих других, но совершенство контура и точность воспроизведения уже достигнуты. Нам больше не нужно бороться за хорошую различимость букв в печати (как было во время проектирования шрифта Bell Centennial) или хорошее воспроизведение букв на экранах с низким разрешением (вспомним проекты шрифтов Georgia, Verdana, Cleartype) — в целом эти проблемы уже решены.
Увы и ах для нашего поколения, ведь мы тоже были бы рады решать как эстетические, так и технологические проблемы. Но сегодняшние технологии позволяют делать почти всё что угодно и выбирать в каждом конкретном случае необходимый характер контура — идеально-отрешённый или осязаемый. Какие задачи теперь решать? Посмотрим!