еттерхед — прежде всего студия графического дизайна, но отличается она тем, что почти во всех проектах использует шрифты из собственной библиотеки. А если подходящего шрифта нет, то разрабатывает его, исходя из поставленной задачи. За годы работы «натуральное хозяйство» леттерхедов обрело масштабы большой шрифтовой библиотеки с гарнитурами самых различных жанров — от акцидентных до текстовых. Хотели они того или нет, но Юрий Гордон и Валерий Голыженков (не забудем также Ольгу Василькову и Иллариона Гордона) подали пример того, как при помощи доступных всем технологий можно создать ясный и узнаваемый типографический стиль, вбирающий в себя как традиционные черты, так и абсолютно новаторские образы. И не только в области шрифта, как можно убедиться, прочитав интервью.
Недавно мы с удивлением обнаружили, что далеко не все российские графические дизайнеры знают о студии Letterhead. Это странно для таких старожилов, даже, можно сказать, пионеров, как вы.
Валерий Голыженков: А что в этом удивительного? Сейчас информационный поток о дизайне настолько велик, что едва хватает сил, чтобы следить за теми, кто работает рядом с тобой. Год прошлый, год будущий — вот временные рамки дизайнерской памяти сегодня.
Юрий Гордон: Но когда человек заказывает дизайн, марка всё равно важна. Клиенты-то знают, к кому обращаются и кого рекомендуют друг другу. Но это отдельный мир, который не пересекается с тем, о котором мы говорим.
Валерий: Я должен сказать, что и мы мало что знаем. Новые дизайн-студии, герои, имена — это нужно постоянно отслеживать, а единого источника информации, который бы и формировал среду, и информировал её, не существует. Что-то находишь в фейсбуке, что-то позволяет видеть преподавательская работа... Правда, всё чаще хочется не искать нового, а, напротив, уберечься от шквала информации, закрыться и знать как можно меньше.
Получается, что видны и заметны сегодня те, кто громче остальных, те, кто умеет создавать вокруг себя информационную волну. Это значит для практикующего дизайнера, что нужно постоянно быть в форме, на виду?
Валерий: Я думаю, что человек, достигший вершины в своём деле, подобно восточной традиции, должен забывать своё имя, брать другое и начинать всё с нуля в новом стиле. Если он вдруг чувствует, что находится на вершине, в «топе», то должен вовремя со всеми попрощаться, обняться и сказать: всё, ребята, до свидания. Конечно, в дизайне всегда есть свой «Роллинг Стоунз». Да, на Западе можно найти интересных людей и их проекты. И даже удивительно, что эти люди по-прежнему выдают современный продукт, созвучный настроениям, тенденциям. Продукт, который находит отклик.
Кто для вас «Роллинг Стоунз» в графическом дизайне?
Юрий: Emigre, конечно, особенно в первое время. До этого был Невилл Броуди. Он, пожалуй, единственный, кто меня в дизайне зацепил, не считая «Эмигре», которые привлекали больше с идеологических позиций: люди делали то, что я бы хотел делать сам. Выяснилось, что они это делали, предположим, на пять лет раньше. Было очень обидно. Но для меня дизайн никогда не был конечной остановкой, это был некий промежуточный этап. Так же, как и типографика. Но «Эмигре» всегда были теми, кто очень радовал, потому что они занимались вещами более широкими, чем дизайн в чистом виде. Они передавали авторское сообщение. Как это называется — дизайн или чистое искусство, — не имеет никакого значения.
Юрий, ваш проект Alcools можно воспринимать как своеобразную реакцию на работы Emigre?
Юрий: Нет, «Алкоголи» вообще с этим никак не связаны. Они появились десять лет назад, в 2005 и 2006 годах. «Алкоголи» связаны с тем, что я Аполлинера знал наизусть ещё примерно с шестнадцати лет. Раньше, чем Мандельштама. Мама работала в Академии наук, и я читал литпамятники, а в них была вся французская поэзия XX века: Аполлинер, Сандрар, Элюар и прочие ребята, и я их прочитал как бы заранее. А потом уже читал Мандельштама, Пастернака и всё остальное. И когда меня пригласил Миша Погарский сделать какую-нибудь книгу художника, к этому моменту у меня уже был диплом про Сандрара — «Проза Транссибирского экспресса». Он предложил сделать какую-нибудь «штучку» про Аполлинера.
«Штучки» мне было мало, потому что я хотел сделать книжку. Но и просто книжки мне было мало. И я придумал легенду про парижского подмастерье у наборщика, который вырезал шрифт под названием Костро, чтобы для своего друга Вильгельма Аполлинария Костровицкого сделать книжку. Я его нарисовал в «Пейнтере», затем перетащил в «Фонтлаб».
Это совершенно не про дизайн, а про то, как рассказывать истории. Я был и автор, потому что там не только тексты Аполлинера, но и мои тексты, и наборщик-верстальщик, и автор шрифта, и автор иллюстраций, и печатник, и курьер. По сути, это не была просто книга стихов, скорее диалог с Аполлинером.
А дальше потребовалась рассылка, 50 экземпляров газеты рассылались от Омска до Баден-Бадена подписчикам бесплатно. Подписчики получали номера газеты с уникальным дизайном. Это было, конечно, очень серьёзное для меня испытание чисто физически, потому что 2/3 тиража уходили в брак. Я печатаю, принтер (А3+ «струйник») жуёт, в три часа ночи я ставлю четыре листа, утром встаю — ужас, всё испорчено. Я принципиально печатал на бумаге разных цветов и стремился, чтобы каждому подписчику приходили выпуски разных цветов. Они были серые, жёлтые, синие, зелёные... А выпуск из тюрьмы Санте, был на крафте, единственный отпечатанный на очень дешёвой бумаге. Потому что тюрьма.
Каждому человеку, которому я это дело посылал, я делал приписки от руки карандашом рядом со стихами. Здесь и начинался разговор с читателем. Скажем, Славину я писал одно, и он сразу считывал моё послание, а Игорю Воронину, водопроводчику с двумя высшими образованиями, я писал что-то совершенно другое, что касалось нашей с ним дружбы. Все картинки внутри сделаны двумя способами: обычным ротринговским тонким карандашом с последующим сильным увеличением, чтоб было похоже на литографию, или в векторе, с ходу в «Иллюстраторе» без эскизов.
Как часто вам удаётся поработать над персональными проектами? Не преувеличением будет сказать, что практически каждый дизайнер имеет мечту выкроить время и наконец создать что-то «стoящее, неподвластное времени и влиянию заказчика». Такой акт чистого творчества, который на поверку может оказаться и иллюзией.
Валерий: Такие проекты не возникают из воздуха. Ты ставишь себе задачу сам, но при этом к ней мгновенно притягиваются некоторые обстоятельства. «Предполагаемые обстоятельства», как у Станиславского. Своим студентам я говорю: покажите, что у вас есть шрифт, так, чтобы вам поверили. Для начала достаточно нескольких букв, нарисованных в «Иллюстраторе», и реальный дизайн-проект, где эти буквы работают. И всё, можно считать, что шрифт уже существует, его идея овеществлена.
Юрий: Я бы хотел упомянуть великолепный проект Валеры Garbage Type Foundry, абсолютно сумасшедший. Очень тонко сделанная вещь, достойная места на полке рядом с книгами футуристов. Это такая провокативная небольшая вещица на несколько разворотов размером с почтовую открытку, на страницах которой собраны композиции из «отходов» шрифтовой деятельности. Такая деконструкция привычных шрифтовых форм, своеобразный шрифтовой каталог из 22 шрифтов. Кажется, у нас осталась всего пара экземпляров.
Если считать с основания Letterhead, c 1998 года, вам довелось поработать над широким спектром задач. Что бы вы обозначили основным своим достижением?
Юрий: Мастерство. В какой-то момент я и правда начал ощущать себя мастером, как бы нагло это ни звучало. Сегодня я точно знаю, чем отличается мастер от хорошего дизайнера или хорошего дворника. Дело в отношении к задаче: начиная работу, ты понимаешь, что ничего невозможного нет. Вот нет ничего нерешаемого! Правда, это не означает, что больше не нужно ни у кого ничему учиться. Иначе можно и с профессией попрощаться.
Валерий: С такой позиции собственное несовершенство понимаешь абсолютно отчётливо. Да, я не умею делать три четверти того, что умеют другие люди. Но я знаю, что у меня есть свой путь, владею навыками, при помощи которых я сделаю любую работу. Что бы ни случилось, я справлюсь. Об этом говорит Юра. То есть речь про познание, понимание себя и про очень трезвую оценку собственных сил. При этом количество задач не уменьшается — оно увеличивается в геометрической прогрессии.
Юрий: Это точное замечание. Раньше достаточно было тебя самого. И ты как бы видел свой предел. Сейчас понимаешь, что можешь сделать больше и хорошо бы иметь в распоряжении двух-трёх тебя.
Валерий: Да, причём никому другому нет желания доверять ту или иную задачу, даже учитывая, что результаты-то могут быть и лучше, и возникнет даже ревность к этим результатам. Но вообще-то друг друга мы понимаем и можем довериться. Отсюда и консервативный подход к расширению студии.
Юрий: Не консервативный, а законсервированный! Мы самая маленькая из больших студий — это моя любимая фраза. Больше пяти человек у нас никогда не работало. Сейчас трое, и не забывайте про Ольгу Василькову, которая играет огромную роль. В момент, когда ничего не хочется делать, всё кажется ужасным, — я могу отойти на шаг в сторону, и кто-то из них двоих подхватит работу и продолжит с того места, где я остановился. Хуже не будет точно. Это очень важная история.
Вы активно работаете на медиарынке. Среди ваших заказчиков много арт-директоров журналов. Для дизайнера шрифта это один из интересных и благоприятных форматов сотрудничества. Опыт каких проектов вам особенно ценен?
Валерий: Из недавних проектов я бы упомянул журнал «Деловой квартал» и What’s the fashion?. У первого были амбиции федерального издания уровня «Коммерсанта», но к моменту сдачи в силу разных причин, так сказать, непреодолимой силы они несколько поугасли. Второй журнал тоже, к сожалению, прекратил своё существование.
WTF? заказывали макет, зная, что мы занимаемся и шрифтами. Разумеется, я, как разработчик макета, мог самому себе заказать и шрифты, а заодно и проверить, как они будут работать в макете. Арт-дирекция и редакция журнала только поддержали нас в этом. Пилотные выпуски меня порадовали: макет работал, дизайнеры находили пространство для экспериментов, они комбинировали начертания шрифтов. Однако со временем макет и шрифты стали вырабатываться. Мы обсуждали, как можно освежить издание, добавив что-то в макет. Но редакция пошла дальше: сменила концепцию издания и провела редизайн.
Юрий: Но вообще нам всегда везло. Арт-директора разные, но каждый по-своему был прекрасен. Аня Жакевич (на тот момент арт-директор Vogue), например, всегда точно знала, что нужно, спорила с нами, поправляла каждую букву. И это было здорово, потому что результат получался точнее, чем если бы мы всё взяли на себя. И совершенно по-другому строилась работа с Димой Барбанелем (Мастерская Барбанеля) и Максимом Никаноровым (Esquire). С ними был совместный поиск, потому что никто не знал, что в итоге получится. Я рассказывал, что Барбанель как-то прислал фотографию автомобиля «Вольво» 70-х годов выпуска с просьбой сделать шрифт, похожий на эту машину. А я — полный ноль в автопроме. Вот и пляши.
Валерий: Возвращаясь к теме мастерства: мастеру желательно уметь перебороть первое желание сказать «нет» на замечание или просьбу арт-директора и дать себе труд подумать, как можно двинуться дальше и учесть это замечание. Это хороший опыт.
Юрий: Конечно. Когда арт-директор точно понимает, что ему нужно, ясно представляет результат, для тебя это возможность расслабиться. И если поначалу я спорил с Аней (помню, у нас были разногласия по поводу хвостика у курсивного Ц), то со временем доверился ей.
В своё время вы сделали немало кириллизаций для самых разных журналов. Как сейчас обстоит дело с переводами шрифтов?
Юрий: Пожалуй, теперь это не к нам. Мы перестали заниматься переводами, потеряли интерес. Да, когда мы занимались шрифтами для русского Rolling Stone, тогда было интересно.
Валерий: Любопытно, что обычно русские редакции не были ограничены жёсткими требованиями относительно шрифтов. Почти никто не обязывал арт-директора русского издания набирать журнал теми же шрифтами, которые используются в оригинале. От них ждали только макета на согласование. Иногда могли что-то порекомендовать, но не более.
Юрий: И арт-директора не хотят ударить лицом в грязь.
Валерий: Например, в русском издании «Вога» мы больше обсуждали макеты западных «Вогов», чем шрифты. Речь шла о том, чтобы типографика русского журнала была не хуже итальянского, французского. Не скажу, что их типографика меня впечатлила, я бы кое-что и поправил там, но впечатление от букв, от их визуального исполнения было сильным. Вот это в итоге захотелось повторить.
Юрий: Я думаю, сейчас арт-директора стали иначе смотреть на вещи. Раньше люди не могли представить, что в России кто-то способен сделать шрифт на высоком уровне. Сегодня всё изменилось: заказчик понимает, что мы сделаем кириллицу с тем вкусом, который западные люди не чувствуют. И поэтому всё чаще обращаются к нам, или не к нам, в общем, к тем, кто умеет.
Валерий: Удачных запусков журналов сейчас крайне мало. Я имею в виду, таких журналов, где типографика внятная, а шрифты качественные. Ну не выходит у меня воспринимать как событие, например, выход журнала с плохими шрифтами внутри.
Юрий: За плохими шрифтами будущее! Это отдельный разговор.
Валерий: 5–7 лет назад я с интересом подходил к журнальному киоску. Сегодня мне неинтересно. Мне кажется, для журнала важна цельность высказывания. Или возьмём Numero, который решён Гельветикой в оригинале. Ты смотришь и думаешь: какая же нужна твёрдая уверенность, чтобы и русское издание набрать Гельветикой. Я могу воспринять это как художественный жест, но жест странный. Я всё время спотыкаюсь об эту версию Гельветики! Возможно, будь там Прагматика, всё выглядело бы почище, нейтральнее, и этот шрифт работал бы, поддерживая концепцию журнала.
Само словосочетание «журнальный киоск» уже воспринимается как архаизм, а на этом фоне ещё и наш рынок покидают (не без политического давления) международные издатели. Уходит «бумага» ведь. А про книги и вовсе говорить не приходится: тиражи стали у всех микроскопические.
Валерий: Какие-то вещи всё-таки хочется держать в руках, а не только разглядывать с экрана. Вы заметили, что мы часто любуемся wood type проектами, металлическим набором, высокой печатью. Мы видим, как энтузиасты восстанавливают станки, печатают на бумаге ручного литья...
Юрий: Вероятно, бумажные издания такого рода будут привилегией автора и его небольшого круга подписчиков. Это история про нишу, которая мне кажется очень важной в современном мире, нишу для любого авторского труда. Я как-то услышал про швейцарского писателя (не помню его имени), он пишет романы, и у него примерно тысяча подписчиков. Каждый новый роман эти подписчики мгновенно раскупают. Сделал, продал, и всё — больше никому не досталось. Я бы мог заняться примерно тем же, если закончатся заказы на дизайн. И я точно знаю, что моя аудитория из двухсот, условно говоря, человек купит новый шрифт, или книжку, или карту. Я не думаю о моде, просто делаю то, что мне нравится. И при определённых обстоятельствах эта ниша может стать очень популярной, всемирно известной, почему бы и нет.
Юрий, помимо «Леттерхеда», ваши работы представлены на персональном сайте. Очевидно, вы говорите именно о такой нише?
Юрий: Вообразите себе человека, которого знают в разных лицах: кто-то прочёл его книжку, кто-то увидел картинку, им нарисованную, кто-то шрифт, кто-то журнал, оформленный им. Человек рассыпан, и разные группы людей, которые с ним общаются, никак не соединены вместе. На своём сайте я попытался собрать этого человека воедино. Мне хотелось донести до людей, что мои шрифты, картинки, тексты — всё это части одного проекта!
Возвращаясь к профессии дизайнера шрифта. На вашей памяти она претерпела (с технологической точки зрения) радикальные трансформации. Что нас ждёт в будущем?
Юрий: Ждём пришествия нового Гутенберга, как сказал Валера. Давайте честно признаемся себе, что в будущем любой уважающий себя арт-директор сможет, потянув за 2–3 рычага, легко настроить себе шрифт. И это будет правильная история. А ещё более правильная история заключается в том, что и любой пользователь, потянув за 2–3 рычага, сможет настроить себе шрифт. Я не говорю создать шрифт, никто не отменит профессию шрифтовика, упаси боже! Просто у каждого человека будет свой шрифтовой Garage Band. Который, замечу, не сделал всех Моцартами и Бахами. Наша узкоспециальная, невероятно клановая, прямо-таки монашеская профессия может раскрыться, стать популярным и страшно интересным занятием.
Валерий: Это уже происходит. Школ шрифта сколько открылось: в Питере три-четыре, две в Москве... Завтра я решу открыть школу, послезавтра ещё какие-нибудь ребята. Граница между графическим дизайнером и шрифтовиком размывается, профессионал начинает работать и там и там. Владимир Ефимов говорил, что он кое-что понимает в буквах, но всегда скромно отдавал себе отчёт в том, что дизайн — это другая область, которую он лишь обслуживает. Сейчас человек с опытом дизайнера смело делает шрифт.
Юрий: И это случай Гутенберга, Гриффо, Эльзевиров, Плантена, то есть людей, которые могли говорить «мне нужно вот это и это». Фактически, они выражали собственную точку зрения. Какое-то время этого не было, например, Гилл — скорее исключение из правил XVII–XIX веков, он скорее художник, чем шрифтовик, поэтому его метафоры шире, а ходы сильнее, чем у тех, кто занимался только буквами. Мне кажется, сейчас лучшие шрифтовые идеи генерируются внутри дизайн-процесса, в приграничных дизайну областях, даже в стрит-арте, например. А в будущем всё это должно уйти в руки пользователя, потребителя.
Что же будет, по-вашему, с уровнем типографики в этом случае?
Юрий: Он станет выше, разумеется.
Валерий: В электронных книгах я могу поменять размер шрифта, то есть сразу отступить от правил, заданных дизайнером издания, могу вообще сменить шрифт. И таких возможностей по настройке типографики будет всё больше.
Юрий: У меня есть понятие «вкус чтения», которое не развито, не внедрено ни у нас, ни на Западе. А ведь это важнейшая штуковина! Мы не думаем, какую кашу пережёвываем, когда «едим» шрифт. Говорят об удобочитаемости и прочем, но вкус чтения совершенно про другое. Я это понял, когда готовил второе издание «Книги про буквы». От длительного чтения текста, набранного одним шрифтом, набивается оскомина, другим — повышается настроение. Это ведь очевидно, и нужно, чтобы кто-то это донёс до публики! Мы не понимаем сами, как читаем, что с нами происходит в тот момент, когда мы углубляемся в текст.
Тогда в «Айбукс» или «Букмейте» нужно предлагать настраивать не шрифты, а настроения.
Юрий: Конечно! Это безумно интересный процесс. Я читаю гламурный журнал, а настроение у меня сейчас не гламурное. Почему бы не сменить это настроение в журнале? Джойс, набранный Гельветикой, и Джойс, набранный Джорджией, — это два совершенно разных текста, потому что один медленнее, а другой быстрее. Это штука, которую нужно понять, причём осмыслить её должна сама публика. Дальше — дело техники, какой-нибудь Apple придумает, как менять страницу под твоим взглядом. Уже есть технология, которая позволяет камере определять дистанцию до глаз.
Несколько лет назад, рассуждая о будущем, вы с энтузиазмом рассказывали о проекте программы «Протей», которую вы проектировали с Юрием Ярмолой. Какие идеи вы туда закладывали и какова их судьба?
Юрий: «Протей» приснился в день рождения, когда мне исполнилось 50. Я увидел, как буквы меняются у меня под руками. Скажем, я убираю засечку в букве, и она исчезает во всём шрифте. О, какая прелесть! Где-то полгода с этой идеей я жил, после написал в ЖЖ в надежде, что это не просто дурь какая-то. Меня сначала познакомили с Димой Апановичем, потом появился Юра Ярмола, который сказал: «Давай делать». Мы заключили формальный контракт, и сегодня новый FontLab базируется на графическом ядре «Протея». Ребята попытались сделать «Протей» и поняли, что не получается. Вот, предположим, взять Конкверор, 54 начертания, это 100 000 засечек. Я хочу их одним движением поменять, но любой графический движок просто не выдерживает такой нагрузки. Первый вариант «Протея» получился очень тормозным, даже на уровне нескольких букв. Тем не менее моя идея получила развитие, и сейчас ребята начали придумывать свои функции, работу с кривыми, ряд технологий, которые Юра пока не добавляет в новые версии «Фонтлаба».
Но у нас есть чёткое понимание, что шрифт должен на сто процентов управляться параметрически. Программа должна знать анатомию буквы, иметь варианты скелета. По сути, «Протей» — это темплейт, полностью управляемый шаблон, в котором по запросу автора меняется любая деталь буквы. Это первый уровень взаимодействия. Второй уровень — управление параметрами на стороне пользователя. Инструмент в InDesign, например. А третий уровень — инструмент в электронной книге, в ридере. Вот вектор развития «Протея». На стороне разработчика — полная версия, более усечённый вариант у дизайнера, а на стороне пользователя совсем простая версия. Но работают они на одной технологии, и такая технология есть. Просто у ребят не хватает ресурсов, чтобы довести её до ума, всё-таки они не Adobe, нет таких мощностей. Но это нужно сделать для того, чтобы изменилась работа со шрифтом в принципе!
Сегодня, кажется, уже достаточно «передовых» технологий, которые позволяют создавать 50 однотипных шрифтов в день. Разве это не тупиковый путь?
Юрий: Это ещё одна история, которую я хотел бы озвучить. Я считаю, что сейчас шрифтовое дело находится на уровне живописи академического французского салона 1870-х годов. Примерно в тот отрезок времени, когда там появился Эдуард Мане и все от ужаса схватились за голову. Публика свистит, волнуется, а потом появляется Ван Гог. И всё меняется окончательно, бесповоротно.
Валерий: И Мане уже кажется вполне нормальным, здоровым художником.
Юрий: Я думаю, что типографика за века своего существования стала слишком хороша. Современный шрифт — он такой чистый, такой прекрасный. Он нашёл свою матрицу. Уже всё найдено. Латиница доведена до идеала, начищена до совершенства уже в XVI веке. Что же дальше? Де-кон-струк-ци-я. Разрушение.
Дальше — пресловутый вкус чтения, индивидуализированные шрифты, неправильность, заранее заложенные в шрифт ошибки. Должна произойти некая авторизация шрифта. Типограф перестанет растворяться в своём шрифте до полного исчезновения, возникнет по-настоящему авторская типографика. И она уходит вниз, в восьмой кегль.
В этом случае возникает другая проблема. За много веков работы с книгой, со шрифтом люди научились воспринимать определённый диапазон форм, считывать их. Как люди воспримут ту парадигму, о которой вы говорите?
Юрий: Как возникли школы обучения современному искусству? Их не было, и потом они появились. Предположим, в 1880 году не было ни одной школы современного искусства. Но возникли Баухаус и ВХУТЕМАС — натуральные школы с теорией, педагогическими методиками, со всеми делами. Сколько прошло лет? Всего-то лет сорок пять. А сейчас всё реализуется быстрее. Сегодня у нас есть все инструменты, чтобы почувствовать себя Гутенбергами.
Валерий: Например, Петя Банков делает весь инструментарий для плакатов самостоятельно. Вспомните, у него был период, когда он использовал не свои буквы, и они не так органично вплетались в общую картину. Он как будто пересказывал чужими словами то, что хотел сказать сам. Но сейчас, когда он делает всё — от шрифта до сообщения, цвета, композиции, — это выглядит здорово. Вот яркий пример выстраивания настоящей коммуникации со зрителем.
Юрий: Да, это прежде всего про коммуникацию, а не про дизайнерские мелочи, эффекты. Что я сообщаю? Кому? У меня в руках сразу несколько новых каналов сообщения.
Это возвращает нас к вопросу о людях, которые приходят в профессию. Все средства и новые инструменты предполагают авторскую позицию и осознание цели. Наблюдая за дизайнерским цехом, можно сказать, что таких людей не много.
Юрий: Я думаю, человечество выработает защитные механизмы. И потом, не забывайте, что искусство всегда иерархично. Никто не отменял первенство, и разумеется, всегда будут мастера и будут любители. Но я не вижу в этом ничего бесчеловечного. Просто каша теперь варится из другого топора, чем прежде.
Хорошо, вот шрифтовые проекты Юрия Гордона непременно отражают самого Юрия Гордона, его позицию как поэта, художника. Но сложно представить, например, как дизайнер берёт ФаРер и делает им что-то убедительное и своё, поскольку этот шрифт сам по себе — законченное высказывание.
Юрий: Вы правы, у меня есть несколько шрифтов, которые абсолютно лишены какого-то прикладного значения. А почему нет, собственно говоря, разве шрифт должен быть только прикладным? Достаточно и самого шрифта. Я пытался издать «Цветы зла» Бодлера (для меня это очень важный автор) и сделал для него три шрифта: Флёрдюмаль прямой и курсивный и Барокко Мортале, который изначально был сделан по заказу Барбанеля для «Эсквайра», но потом развился по другому руслу. Так вот, когда я их закончил, я понял, что книжку делать не надо. Шрифт и так всё рассказывал про Бодлера. И любая фраза, не бодлеровская в том числе, набранная им, становилась цитатой из «Цветов зла»! В этот момент я понял, что моя работа со шрифтом — это работа с конечным продуктом. Он как... огонь в камине. Сделал — и смотришь на него.
Валерий: Да, и это вполне наш студийный подход: друзья, для вас никто персонально не делает шрифты, в том числе и мы. Ещё раз, как бы это странно ни прозвучало: мы ни для кого не делаем шрифты. Есть дизайнеры шрифта, которые отталкиваются от будущего функционала продукта, от технического заказа, а у нас получается так, что мы делаем шрифты для проектов, которые сами и замыслили. Да, это может быть художественный проект, а может быть и коммерческий, для определённого пространства или обстоятельств, но всегда возникает ситуация, когда ты обнаруживаешь, что шрифт интересен не только тебе! И каким-то чудом он приходится впору другим дизайнерам. Это до сих пор не перестаёт удивлять.
Мы никогда не стремились продавать шрифты. Я хорошо помню, как много лет назад в какой-то полуподвальной книжной лавке, где продавалась импортная литература по дизайну, я столкнулся с арт-директором из BBDO. Мы стояли в разных углах, рассматривали книги, но потом я узнал его и показал имевшиеся по случаю книжечки Garbage Type Foundry и наш второй студийный каталог шрифтов. Он удивился, взял их, а потом спустя некоторое время позвонил: а можно купить ваши шрифты? Тогда удивился уже я и ответил, что в принципе можно.
Юрий: Со временем, конечно, мы начали менять позицию и старались облегчить доступ людей к нашим шрифтам. А потом и фанаты появились. Вот Конкверор был задуман как шрифт-исследование. Он мыслился завоевателем новых территорий: как в рамках антиквы, так и в гротеске, в брусковой версии. И когда нам понадобилась современная антиква, мы стали им пользоваться. Прошло несколько лет, и оказалось, что он может использоваться в журнале «Сноб» или исключительно в вебе, на сайте «Кольты». Обычно проходит лет десять, прежде чем люди начинают пользоваться нашими идеями.
Поговорим о ваших стратегиях. Вы выпускаете шрифты совершенно в разном ритме. Например, у Юрия темп релизов просто космический, а новых шрифтов от Валерия мы ждём годами. С чем это связано?
Валерий: Я бы ответил так: не хочу массовых продаж лицензий на свои шрифты.
Это боязнь пиратства, перфекционизм, жадность?
Валерий: Нет, просто сейчас у меня достаточно возможностей, чтобы реализовывать идеи через заказные проекты. Для тиражных шрифтов требуется больше времени, это такая небольшая грядка, где овощи выращиваются сначала для себя любимого. Я не стремлюсь создать агроферму и покрыть всю Москву и Московскую область своими помидорами и огурцами.
Юрий: А мне нужно моментально поделиться каждой идеей. Каждый мой шрифт — новая идея. То, чем я сейчас занимаюсь, — это развитие языка. Прямо задача, которую я ставлю себе в шрифте, — развитие литературного типографического языка. Звучит очень гордо, но всё дело в том, что у меня самого нет возможности говорить так точно и так тонко, как мне бы хотелось. Язык грубоват. Не хватает слов. Я хочу передать что-то из Мандельштама, а нечем! Нечем сказать этого! Я хочу сделать те буквы, которые будут это говорить.
Или вот история про 21 Cent. Пожалуй, это был единственный случай, когда я точно знал, что такого шрифта не хватает в пространстве. Ну не было у нас своего Сенчури и всё, а Школьная была. У меня в ЖЖ было много споров — а нужно ли его делать, будет ли он востребован... Я точно знал, что этим шрифтом будут пользоваться, и не ошибся, он отработал на все сто. Да так, что я до сих пор удивляюсь, дизайнеры открывают в нём очень неожиданные возможности. Хотя до сих пор очень немногие используют альтернативные глифы, которые во множестве заложены в шрифт.
Валерий: Тут стоит сказать, что мы, пожалуй, заново открыли вариативную акциденцию. И в России она прозвучала громче всего. Я имею в виду шрифты, в которых на один глиф существует ещё несколько вариаций, и воспользоваться можно ими, открыв в программе вёрстки панель Glyphs. Конечно, это относится прежде всего к акцидентному набору, где работать заложенными в шрифт «сетами» бессмысленно, а лучше руками перебирать совмещение букв, их варианты и так далее.
Юрий: Для меня эта возможность очень важна. И ещё для 200–300 человек в мире, которые могут себе позволить чисто «ручной» набор без OpenType. Базаарбан и Базаарт насыщены альтернативами, в них заложена типографическая бомба, только типографу нужно не полениться перебрать возможные варианты букв, проверить, как ведёт себя надпись.
И я хочу вернуться к вашему вопросу про авторские стратегии. Дело в том, что мы с Валерой совершенно разные. Валера очень интересуется всем — по крайней мере раньше интересовался, а сейчас, может быть, уже пресытился. И очень много знает. Я знаю очень мало и практически ничем не интересуюсь. Компенсирую это тем, что создаю внутри себя то, что мне кажется правильным. Получившееся, как правило, слегка опережает своё время. Я чувствую себя только порталом для чего-то, что проходит сквозь меня и появляется на свет. Поэтому я и занимаюсь публичными вещами. Я не могу удержать те идеи, которые приходят, а их всё больше и больше.
Часто можно услышать комментарии Юрия, что кириллице нужно развитие и эксперимент. Но, когда наблюдаешь за профессиональным цехом, часто создаётся впечатление, что дизайнер, проектирующий кириллицу, видит себя эдаким рыцарем, защищающим достоинство рода. Как в процессе проектирования у вас складываются отношения с латиницей и кириллицей?
Юрий: Когда я писал первую «Книгу про буквы», то был яростным «латинистом». Кириллицу ненавидел просто лютой ненавистью, считал, что она портит любой шрифт и всё такое. Сейчас я убеждённый «кириллист», хотя и не отношусь лучше к её дурацким конструкциям. Но я понял, что они работают на язык. Сегодня я использую такие формы, каких никогда прежде не использовал, потому что это создаёт, говоря грубо, образ нации, которая пользуется этим шрифтом. И зачастую он оказывается гораздо брутальнее, чем можно подумать, а иногда — нежнее, тоньше привычного образа. Кириллица даёт больше вариаций, чем латиница. Проектируя латиницу, ты связан по рукам и ногам. Не говоришь с оксфордским акцентом — тебя тут же высмеют. Всё уже известно! Здесь ты топчешься, как хочешь, и можешь презирать собственные законы в каждом штрихе. Кстати, Аполлинер написал, если не ошибаюсь: «Ты обычай отверг, но ещё не имеешь привычек». Свободное поле для свободного высказывания, которое может быть как угодно интерпретировано. Безумно здорово!
Как у вас развивается история с преподаванием? Юрия сравнительно часто можно видеть на лекциях, на публичных мероприятиях, где происходит диалог с аудиторией. Но вот преподавать отваживается почему-то только Валерий.
Юрий: Начнём с того, что Валера — профессиональный педагог, по диплому. Я ничему и никогда не учился. У меня нет учителей вообще. Хотя как-то я признался Максиму Жукову, что многому у него научился, на что он сказал: «И когда же это? И чему?!». И меня очень изматывают занятия со студентами, кроме того, они сильно мешают работе, ведь на этих занятиях отдаёшь так много идей!
Валерий: Да, к Юре после таких встреч идеи не возвращаются. Ко мне возвращаются в новом образе, переосмысленные, куда лучше, чем были изначально. Для меня преподавание — возможность что-то обобщить, понять про собственную профессию. Преподавая, ты невольно анализируешь свой опыт и выходишь на новый уровень. Преподавание — очень энергозатратное дело. Юра неспроста говорит про усталость. Ради трёх часов общения с аудиторией нужно готовиться двадцать часов.
Переключимся на другую волну. Хочется поговорить о ваших, Юрий, диалогах с Владимиром Кричевским.
Юрий: Ха, ну какие это диалоги. Диалоги были с покойным Володей Ефимовым. Из диалогов с ним в ЖЖ можно составить книжку. И не потому, что я такой хороший, а потому, что он был хороший. Иногда я специально его вытаскивал на беседу, провоцировал и даже его ответами пользовался как щитом при разговоре с другими людьми. Он так подробно отвечал, никогда не позволял себе что-то мельком бросить. И когда Ефимов ушёл, мне не с кем стало в сети дискутировать. Да и неинтересно. Причём наши позиции были внутренне гораздо ближе, чем могло показаться. При всей его академичности, при всей осторожности в оценках он очень многое понимал, чувствовал. Это с Максимом Жуковым я выходил на ринг как боксёр в суперлёгком весе, просто чтобы проверить, сколько я продержусь против тяжеловеса. Ну и получал, конечно, по полной программе, потому что у него колоссальная эрудиция и всё такое. Но с Володей Ефимовым были именно беседы, и мне очень дороги его слова: «Не важно, о чём мы спорим, главное — как».
Что касается другого Володи (Кричевского), то тут дело не во мне. Он стал абсолютно перпендикулярным. Он готов сказать «нет» на любое «да». Но я думаю, что это не связано с его мировоззрением, это просто такое у него сегодня настроение. Мировоззрение у него очень интересное. Кричевский слишком велик для нашей культуры, мы его просто не заслужили. Вот, может быть, в двадцатые были люди его калибра, с ними ему было бы о чём поговорить...
Возможно, вы так реагируете на Кричевского, потому что он один из немногих дизайн-критиков сегодня? Вы, например, ощущаете дефицит в области профессиональной критики?
Юрий: Мы все в ней нуждаемся. Надо переосмыслить термин «критика». Сегодня это синоним охаивания. Но критика — это объяснение ситуации. Она может быть доброжелательной, восторженной, может содержать вещи, абсолютно созвучные авторской позиции. Но критика всегда аналитична, а критик — это человек, который понимает и любит предмет исследования и объясняет его публике.
Валерий: Но похоже, что не может быть дизайнер одновременно и критиком. Ведь ты работаешь в публичном пространстве, и выходит, что волей-неволей ты намекаешь, что твоя работа лучше, чем чужая. Возникает конфликт интересов. Или нужно взять псевдоним, выдумать персонажа. Иначе неизбежен вопрос из зала: «А ты кто такой?»
Юрий: Личная позиция должна отходить на второй план. Ты должен понять, что представляет собой вещь, как она соответствует задаче, какие средства для её достижения использует...
Нужно развернуть перед читателем подготовленное поле для собственной оценки. Вот в чём задача критика на самом деле, а не в том, чтобы выносить вердикты.
Сложно не задать вопрос о ваших шрифтах, которые появятся в ближайшем будущем. Что у вас сегодня на столе?
Юрий: Один из проектов, который никак не может воплотиться, — это шрифт Бейкер Стрит. Я планирую создать семью из трёх совершенно разных шрифтов, которые называются Доктор Ватсон, Мистер Шерлок Холмс и Миссис Хадсон. Гротеск, антиква и викторианский скрипт, которые будут между собой взаимодействовать. Только их сочетание будет связано с традициями скорее старой типографики, когда ещё не было бесчисленных шрифтовых семей с одним образом. Я ищу другие принципы. Мне бы хотелось подобрать характеры, причём очень неожиданные. Например, открытый и закрытый гротеск или две антиквы для одного кегля, которые при ближайшем рассмотрении окажутся абсолютно разными.
Валерий: Я хотел бы привести в порядок то, что есть. В связи с этим есть взаимодействие с «ПараТайпом», и все наши шрифты, которые продаются у них на сайте, получат новое звучание. Например, Dead Metro будет расширен по начертаниям. Другие шрифты будут отредактированы.
Вообще, мне кажется, что сегодня шрифтовой дизайн связан с уточнением уже наработанного. На каждое классическое музыкальное произведение есть уникальное исполнение, и своего звучания хочется добиться и в шрифтах. Ноты у всех одни, и ситуация складывается таким образом, что знаток должен чувствовать оттенки в одинаковых, казалось бы, шрифтах. Мне сегодня интересно высказаться в рамках того, что я делал раньше.
Юрий: Я считаю, что нет законченных шрифтов, есть вовремя брошенные. В них чувствуется вкус чёрного хлеба, а не только бисквита. Ошибки — это ведь самое важное, что мы делаем.
По удачному выражению Петра Банкова в далёком уже 2003 году (см. журнал [как) № 4, 2003).